Александр Росин
Жил в цирке поэт...
К 65 - летию выдаюшегося клоуна современности Леонида Георгиевича Енгибарова
Это было время, когда в жизнь страны, в которой мы жили, вошли и навсегда остались Шукшин, Тарковский, Высоцкий, Рубцов, Шпаликов... Поэты, певцы, режиссеры. Нет, не трубадуры эпохи - совесть её. И душа.
Леонид Георгиевич Енгибаров, клоун - мим, артист цирка и эстрады, был одним из них.
Странное сочетание: Енгибаров и «клоун - мим». Неужели пришло такое время, когда нужно объяснять, кто такой Енгибаров? Ведь, кажется, ещё совсем недавно он был кумиром целого поколения, любимцем тысяч зрителей - этот удивительно тонкий и хрупкий человек с огромными печальными глазами, клоун с осенью в сердце, как называли его журналисты.
Голос шансонье живет на пленке.
Строки поэта - в книге.
Поэтмческие образы, которые создавал на манеже Леонид Енгибаров, умирали тут же, вместе с окончанием движения. Ведь он был поэтом движения.
В самой тонкой и самой светлой своей репризе «Акробат» он делал всего лишь один трюк.
Этот трюк можно пересказать, разложив на составляющие его элементы. Боюсь только, что вы ничего не поймете. Уйдет главное... А вернее, не придет ощущение хрупкости и первозданности прозрачного, и невесомого, и хаотично-туманного, и зыбко-безбрежного мира, в который вел нас клоун.
Что же остается? Память
...Мне было тринадцать. Енгибарову — тридцать. И он был в расцвете сил и славы. Ранним-ранним и теперь уже таким далеким утром в манеже старого сочинского цирка удивительный жонглер Эдуард Аберт показывал мне, как надо делать выкидку шестью булавами. У меня ничего не выходило. Но Аберт был не только удивительным жонглером. Он был удивительным человеком. Он терпеливо поднимал вместе со мной булавы и вновь заставлял подбрасывать их. Видимо, зачем-то это ему было нужно. И хотя я здорово стеснялся, казался сам себе ужасно неуклюжим и беспомощным, пустота зала и дневной, приглушенный листвой платанов свет из раскрытых настеж фрамуг, и ласточки, летавшие под куполом, все это как-то приободряло.
Мы не заметили, когда на манеж зашел Енгибаров. Просто, одна из булав откатилась чуть дальше и оказалась у его ног. Он стоял хмурый и, как мне показалось, чем-то расстроенный. Не помню, поздоровался ли он с нами. Подбросил носком шлепанца булаву, подхватил ее на лету рукой, сел на барьер. «Покидай сам», — сказал мне Аберт. И присел рядом с клоуном.
Енгибаров запомнился таким, каким увидел его тогда, в утреннем манеже старого цирка:
одинокий (еще более одиноким, оттого что манеж был пустой), точно потерявший, мучительно ищущий и не способный найти выхода из этого круга. Таким же — одиноким, мятущимся, незащищенным — виделся он в репризах и пантомимах. Таким он остался для меня навсегда.
...Странное дело: чем больше общался я с людьми, близко и хорошо знавшими Леонида Георгиевича, тем больше убеждался в одном очень явном противоречии. Меня уверяли: он был удивительно современен. Герой клоуна — трогательно-тщедушный юноша Леня, то порывистый, неистовый, то меланхолично-апатичный, был чем-то неуловимо похож на ребят из фильма Марлена Хуциева «Я шагаю по Москве», на физиков из «Девяти дней одного года» Михаила Ромма. Маленький Дон-Кихот, правдолюбец и рыцарь, он, отбросив страх, вступал в бой с огромным детиной-боксером не для того, чтобы стать чемпионом — это для него не цель — а защищая любовь. Робкий и застенчивый, Леня наполнялся вдруг удивительным торжеством, когда скрипка в его руках издавала звук. Но он же, уходя за кулисы, волоча по ковру зажатый в безвольно опущенной руке смычок, останавливался и медленно, очень медленно обернувшись, смотрел на нас, сидящих в зале. Долго-долго... И пусть профессионалы уверяют, что пауза в работе коверного — высшая мера его таланта. Не для аплодисментов нужна была эта пауза Енгибарову. Потому что не радость, не ликование светились в его больших, широко раскрытых черных глазах. Печаль и грусть были в этом взгляде и еще... сожаление и сочувствие. Он, клоун, комик, цирковой шут, жалел нас. Может быть, потому что знал нас лучше, чем знали мы себя, выдавая подчас страстишки за страсть, влечение за любовь, застольные дебаты за поиски истины...
Рискну предположить, что трагизм Енгибарова, то, что вот уже какой год истово пытаются объяснить искусствоведы, — не просто удачно найденный образ, раскрытый с помощью не менее удачно найденных реприз. Он потому и необъясним, этот феномен, что на манеж Енгибаров вышел из иного времени. Не знаю, какого. Но вышел раньше. И попытался объяснить нам то, что чувствует он, дитя своего времени. А мы смеялись, потому что думали, что нас смешат, ведь в цирке принято смешить. И порой мы ощущали тоску и легкое беспокойство — ведь что-то во всем этом было не так. Мы просто не понимали его языка.
И когда, бывает, я открываю буклет, на котором черканул он когда-то: «Л. Енгибаров. ХХ век», я думаю о том, что не мне напоминал Енгибаров о времени, в котором живу, — себе.
Впрочем, кому-то и сейчас это кажется просто пижонством, а тогда...
И он, как мог защищался, пытаясь объясниться: «Я не пессимист, но порой мне бывает очень грустно. Естественно, грусть — это не значит безысходность. Более того, излишняя жизнерадостность, на мой взгляд, признак глупости...» Стоило ли? Если все это было в одном лишь повороте головы и взгляде. Долгом-долгом...
Журнал "Флорида" №1, январь 2001 г.
|
